Кризис поставил многих людей, лишившихся работы, перед бедным выбором: промотать выходное пособие в Таиланде, повеситься на кухне, пойти на биржу труда. Миша Казиник, безработный журналист, отправился в Сомали, известное тем, что там повсевременно идет война, промышляют пираты и царствует беззаконие….

Сомалийцы никогда не едят мясо темной овцы. Наилучшим — и самым редчайшим — считается мясо белоснежной. Черноголовые овцы, которых в Сомали большая часть, числятся кое-чем вроде применимого компромисса. Посреди бессчетных изображений скотин на стенках Лаас-Гиль время от времени встречаются жирафы. Они вправду жили на этих территориях в десятом тысячелетии до нашей эпохи, но потом ушли на юг.

Виза

На окраине Аддис-Абебы в районе посольств и коттеджей, я находил посольство Сомалиленда — 1-го из 2-ух непризнанных стран, образованных на местности разбитого войной Сомали. Тут, в Эфиопии, посольство Сомалиленда выдавало визы всем желающим — смазанный штамп ценой в 40 баксов. Дважды я выходил к голубому флагу официального посольства Сомали. Наверняка, можно было набраться наглости и спросить у их, как отыскать консульство Сомалиленда. Но это смотрелось бы таковой же наглостью, как позвонить, скажем, Патрушеву и спросить у него телефон Закаева. Зелено-бело-красный флаг Сомалиленда был найден на обратной стороне вывески посольства ЮАР. «Мне нужна виза», — произнес я девице, пересчитывающей огромную сумму американских баксов. За ее спиной висела туристская карта достопримечательностей Сомалиленда. По всей карте были рассыпаны изображения полудрагоценных камешков. «У нас очень богатая страна», — произнесла женщина и отвела меня к послу. «Журналист?» «Дизайнер», — соврал я. «Как будете добираться до нас?» — «Автобусом через Эфиопию». — «Цель?» — «Посмотреть Сомали». — «Сомалиленд!» «Да, естественно, — поправился я. — Сомалиленд». «У нас очень богатая страна, — произнес засол. — Вы почти все увидите, когда будете путешествовать по Сомали». «По Сомалиленду», — поправил я. «Да-да», — произнес засол и поставил на визу свою роспись.
Затопленные корабли в гавани Берберы способны напомнить о том, что когда-то это был большой рыболовный порт

Транспорт

На границе мне поставили выездную печать и махнули рукою. Я пролез под шлагбаумом и вышел из Эфиопии. Под заржавелым навесом, изготовленным из распрямленных консервных банок, я получил въездной штамп. «Добро пожаловать в Сомалиленд», — произнес пограничник. «Мне необходимо в столицу, — произнес я. — В Харгейсу». Пограничник поднял палец в сторону скопления заржавелых машин. Их было три либо четыре. Все белоснежного цвета, все с правым рулем, все «Тойота Марк-2». В каждой из машин было по три ряда сидений. На 2-ух задних посиживали по четыре человека, на пассажирском месте рядом с водителем садились двое. Это были наилучшие места, единственное неудобство которых заключалось в том, что сидевший поближе к водителю, был должен временами подымать правую ногу — в те моменты, когда необходимо было переключать скорость. Я сел в машину, в какой уже посиживали трое, и еще длительно ожидал, когда наберутся другие пассажиры: машины тут отчаливали только при наивысшем заполнении. А позже перегруженные и проседающие они на всей скорости мчались вперед, не обращая внимания на страшное состояние каменистой грунтовки, расшугивая тучами пыли ­бабу­инов, которые приходили из глубины пустыни на обочины дорог, полагая, что тут, во-1-х, интересней, а во-вто­рых — больше смачных отбросов.

Сомалилендский шиллинг

Мне необходимо было поменять 50 баксов. В центре Харгейсы я обошел полдюжины обменных пт, любой из которых представлял собой грубо сколоченную голубую конструкцию, напоминающую буфет. Курс был один — 6 тыщ сомалилендских шиллингов за 1 бакс. Самой большой купюрой в Сомалиленде была бумажка в 500 шиллингов. На 10 баксов можно было получить полкило средств. По этой же причине любой из буфетов имел большой, затянутый сетью отсек, в каком лежали кубометры средств. Я отдал 50 баксов. Взамен мне дали восемь с половиной пачек. Они были распухшие и грязные. Купюры были переклеены скотчем и скреплены резинками. Они липли к рукам, некие осыпались трухой, как осенние листья. Пересчитывать средства тут было не принято. Я попробовал убрать их в кармашек, но туда поместилось только две пачки из 9. Наверняка, я смотрелся очень несуразно. Так как кто-то осторожно тронул меня за плечо и отдал пакет. Позже с пакетом средств я посиживал в рыночной столовой, ел мясо и пил сладкий сомалийский чай с молоком. «Сколько с меня?» — спросил я парня, бегающего взад-вперед с тарелками. В руках у меня была одна из пачек. Сантиметра три ­толщиной, не меньше. «Примерно столько», — пошутил юноша и показал пальцами что-то в районе полутора см.

Кат

Буфеты для реализации ката были такими же, как буфеты для обмена средств, только зеленоватые. Увязанный в недлинные толстые веники кат — побеги произрастающего в примыкающей Эфиопии наркотического кустарника — продавался всюду. В промышленных масштабах грузовыми самолетами его перевозили российские летчики. С зеленоватых буфетов кат продавали мужчины, дамы и даже малыши. Брали — только мужчины. Пряча зеленоватые веники от броского солнца под рубахой, они шли по улице, методично щипая от веника по листочку и отправляя в рот.
В стране, где для алкоголя не существует даже подпольного рынка, кат был его по­всеместным и законным заменителем. Легким наркотиком, эффект от которого может ощутить только тот, кто привык жевать его с юношества и никогда не пробовал ничего другого.
Я сообразил это в тот денек, когда раздолбанная «Тойота Марк-2» везла меня из Харгейсы в Берберу — главный порт Сомалиленда. Рядом со мной посиживал представитель Ми­нистерства культуры и туризма Сомалиленда по Бербере. В его руках был большой веник ката. Стремительно, как скотина, набредшая на смачный кустик, министерский щипал кат. Была ночь, машина неслась по нехороший дороге. Позже был хлопок лопнувшей шины, и машина резко съехала на каменистую обочину. Погасли фары. Покачиваясь, министерский вышел в мглу. «А ведь я знаю язык гиен! — кликнул он. — Они там, эти гиены. Там, за буграми! Тут все кишит гиенами. Они всюду. Я вижу, как пылают их глаза. Ау, мистер гиена, слышишь меня? Я не боюсь тебя, мистер гиена!» Он орал длительно, а позже сел в машину и, кажется, уснул, сжимая обглоданный веник.

Орудие

«Это мой паспорт. А это мое разрешение на ношение оружия». Саид, менеджер отеля выложил на стол все свои документы. Тихо журчал фонтан. Мы посиживали в скрытом внутреннем дворе отеля «Ориент» — наистарейшего отеля Сомалиленда. Над его входом было написано: с 1953 года. Телек демонстрировал «Аль-Джазиру». ­Разре­шение на ношение орудие представляло собой желтоватый кусочек плотной бумаги, разбитый на две части: сверху был ­нари­сован пистолет, снизу — автомат. В обеих частях ручкой были изготовлены отметки. «У меня есть и то и это, — произнес Саид. — Токарев и Калашников. Это отличные, надежные машины. Российские машины!» На слове «русские» он сделал особенное ударение. Я отхлебнул остывший чай: «За­чем?» — «У меня шестеро детей». Я кивнул. Джипы, забитые вооруженными автоматчиками в гражданском, нередко останавливались на дороге, чтоб подвезти меня либо предложить помощь. «И у всех российское?» «Русское орудие самое лучшее», — убежденно произнес Саид. «Да», — произнес я. За два денька ранее ко мне подошел старый сомалиец. «Ты откуда?» — спросил он. «Я из России», — произнес я. Он длительно тряс мою руку. Позже именовал мне свое имя, я именовал свое. «Михаил, — произнес он. — а Калашников еще живой? Какой человек, какой величавый человек! Он же всем нам отдал свободу. Всей Африке!» Он отпустил мою руку и улыбаясь пошел далее.

Скотины

Я попал в Лаас-Гиль со второго раза. Только после того как на 2-ой денек привез разрешение Министерства культуры низкому полицейскому-экскурсоводу, который посиживал в центре пустыни в каменной будке без электричества и охранял Лаас-Гиль. В 1-ый денек у меня не было ­ника­кого разрешения. Я длительно бранился с ним, позже в символ примирения ел из одной тарелки рисовую кашу. Позже мы решили позвонить министру культуры. Была пятница, единственный выходной в мусульманской неделе. «Вы находитесь в Лаас-Гиле незаконно, — произнес министр культуры. — Я ничем не могу вам посодействовать — я отдыхаю. Зайдите ко мне завтра».
В переводе с сомалийского «Лаас-Гиль» значит «Верблюжий колодец». В декабре 2002 года этот большой пещерный комплекс с наскальной живописью обнаружи­ла французская экспедиция. Французы ­сделали малость: отмыли часть изображений, многим из которых оказалось около 11 тыщ лет и объявили Лаас-Гиль самым весомым монументом эры неолита во всей Африке. Позже французы ушли, оставив после себя малость колющейся проволоки и каменную будку для охраны. Там, в пещерах Лаас-Гиля, на стенках и потолках были люди, собаки и жирафы. И скотины. Нарисованные в три цвета — красноватый, белоснежный и темный — скотины были одеты в це­ремониальные рубашки. Крохотные люди чуть доставали коровам до груди; 11 тыщ годов назад божества были больше человека.
Я вышел из каменной будки и увидел впереди себя девченку 4 либо 5 лет. В руках у девченки была длинноватая, в два ее роста, пастушья палка. За девченкой массой стояли застенчивые белоснежные козы. С того времени как 11 тыщ годов назад люди нарисовали на стенках пещер Лаас-Гиля корову-бога, почти все поменялось. Компания Nestl принесла в Африку доступное сухое молоко, и сомалийцы закончили разводить скотин, так как никогда не разводили скотин на мясо, только для молока. Того, кто дает для тебя молоко, нель­зя убивать ради мяса. Девченка и ее козы смотрели на меня, как на снежного человека. Полицейский что-то произнес девченке, из чего я разобрал только одно слово — «русский». Тогда и одна из коз подошла ко мне и встала фронтальными лапами мне на грудь, как большая рогатая собака, напористо выпрашивающая смачную суповую кость.
Отправляемых на экспорт коз и овец никогда не отделяют друг от друга, загоняя на борт грузовых кораблей одним потоком.

Российские

«Ты прибыл из величавой страны, — произнес мне таксист. — Из самой величавой страны в мире». Как и все, кому я гласил, что приехал из Рф, он длительно тряс мою руку, а позже длительно признавался в любви ко всем русским правителям, начиная с Хрущева. Российские были в Сомали недолго и издавна. В семидесятые желали строить тут социализм. Выстроили дома, поликлиники и гигантскую военно-морскую базу в Бербере. Позже началась война, и, бросив все, российские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Где-то повдоль дорог стояли обгоревшие русские танки, которыми СССР исправно пичкал страну даже после официального ухода. Но в Сомали как и раньше отлично быть русским — представителем самой величавой страны на земле, где интерес людей сравним только с их отвагой и желанием посодействовать. Таксист длительно говорил мне о том, как мне подфартило, что я родился в СССР. Я уже знал, что он произнесет в конце. За два денька ранее я гласил с распорядителем гостиницы в Харгейсе. «Я слышал, у вас убивают африканцев, — произнес он. — Скажите Путину, чтоб такового не было. За что?» «У вас в Москве много бритоголовых, — произнес мне на улице студент института Харгейсы. — Как вы считаете, если я поеду туда обучаться, меня уничтожат?» «Скажите Путину, чтоб у вас закончили убивать наших», — произнесла мне в автобусе дама, окончившая Воронежский педагогический в 1986 году. «Скажите Путину, чтоб он наказал их, — произнес мне таксист. — Ведь так нельзя». В Сомалиленде, где зайти с улицы в хоть какое министерство может каждый, я тоже был человеком, который, гуляя по Москве, мог зайти в Белоснежный дом и поболтать с премьером. Я кивал головой.

Пираты

В Сомалиленде нет пиратов. «Они все в Пунтленде», — произнес кто-то. «Они все в Могадишо», — произнес другой. Было видно, что я задавал раздражающий вопрос. И это было понятно. Я просто могу представить для себя такую ситуацию: на Тверском бульваре ко мне подходят, скажем, америкосы и требуют поведать про русскую мафию. «Поверь мне, все пираты в Пунтленде», — произнес мне Мухаммед. Ему было 27. Мы посиживали в порту Берберы. Он приходил сюда каждый денек, пыта­ясь отыскать работу. Работы было малость: опустить это, разгрузить то. Один либо два бакса в денек, не больше. «Зна­ешь, — произнес Мухаммед. — Если б в Сомалиленде были пираты, я был бы одним из них». Отсюда, издалека, из порта, он показал мне собственный дом. «Вон там, на 2-ой полосы домов». Его палец демонстрировал на заброшенный рыбацкий район. Я был там вчера. Обвалившиеся фасады, заколоченные окна и навечно закрытые двери, над каждой из которых была полустертая вывеска — что-то вроде «Fishing Company». Оттуда, с пыльной полумерт­вой набережной, раскрывался вид на весь залив, плотно утыканный затопленны­ми кораблями. «Когда-то, до всех войн, тут было сильно много кораблей и сильно много рыбаков, — произнес Мухаммед. — Сейчас, после войны, все эти корабли на деньке, а все рыбаки лишились работы. Я тоже был когда-то рыбаком, а на данный момент я грузчик. Ты ведь понимаешь, кто становится пиратом?» Я кивнул, и мы стали гласить о чем угодно, только не о пиратах. А позже Мухаммед произнес: «Я пойду. Мне нужно находить мама. Она безумная, это не шуточка. Вчера, пока нас с сестрой не было дома, она ушла, уже 2-ой денек не можем ее найти». И он пошел в сторону портовых ворот.

Скот

На купюре в 500 сомалилендских ­шил­лингов изображена оживленная сцена: несколько погонщиков, размахивая в воздухе руками, загоняют огромную отару белоснежных с темными головами овец на ­гру­зовой корабль. Если веровать тому, что ­говорят снутри Сомалиленда, и тому, что пишут за его пределами, экспорт скота — это единственный более-менее размеренный доход нищей страны. В ожидании корабля я бродил по порту и следил за тем, как откуда-то из-за контейнеров и циклопических цистерн на причал в ноч­ную мглу вытекали тыщи белоснежных овец с темными головами. Погонщиков было около 3-х 10-ов. Вооружившись длинноватыми палками, на концах которых были привязаны пластмассовые бутылки, по узеньким трапам они загоняли овец на два готовящихся к отплытию корабля. 1-ый был большой и белоснежный. С трубой, несколькими палубами и прекрасной рубкой. Он сверкал, как новогодняя открытка, и шел с грузом в 7 тыщ овец в Йемен. 2-ой был сероватый и древесный, с голубыми поручнями повдоль палубы и темной закопченной трубой. Если отнять трубу, корабль смотрелся так, будто бы выплыл из XVI века. Его экипаж состоял из индусов-мусульман — нередкое явление в Аравийском море. Конкретно на этом корабле я был должен отплыть в крохотную соседнюю страну Джибути, чтоб получить там эфиопскую визу и возвратиться назад в Эфиопию. Сконцентрированно и ожесточенно индусы помогали распределять черноголовых овец по трем уровням корабля. Длинноватые палки в руках погонщиков никогда не касались овец. Они только время от времени стучали ими по земле либо размахивали в воздухе. Людям, занимающимся разведением овец в протяжении нескольких 1000-летий, не надо лупить животных, чтоб те слушались. Овцы проявляли понятливость и не издавали ни звука, видимо, не догадываясь, что все еще живые только поэтому, что в нищей стране нет кораблей с морозильными камерами. Был 3-ий час ночи, до Джибути, по заверениям, было 14 часов хода, и овцы уже начали заполнять верхнюю палубу. Их белоснежные спины были помечены хной — марка поставщика. Я еще не знал, что когда корабль выйдет в море, разыграет­ся шторм, и дорога до Джибути займет практически двое суток. Я еще не знал, что старенькый древесный корабль полон тараканов и крыс. И что когда я приеду в Джибути, пойдет дождик, и все улицы городка покроются непролазным слоем грязищи.
Но, кажется, я знал одно: все это было лучше, чем смотреть за ценой бивалютной корзины, возлагать, что ОПЕК вот-вот введет квоты на добычу нефти, глядеть из окна на замершее строительство дома класса люкс и страшиться увольнения по собственному желанию. Под ногами у меня была голубая палуба, и отсюда, с голубой палубы, все казалось таким же легким, как отстирать березовый сок с темной футболки. Потому я лег на палубу, накрылся старенькым одеялом и мгновенно заснул.

Текст: Миша Казиник
Фото: Миша Казиник