Кризис поставил многих людей, лишившихся работы, перед бедным выбором: промотать выходное пособие в Таиланде, повеситься на кухне, пойти на биржу труда. Миша Казиник, безработный журналист, отправился в Сомали, известное тем, что там повсевременно идет война, промышляют пираты и царствует беззаконие….
Сомалийцы никогда не едят мясо темной овцы. Наилучшим — и самым редчайшим — считается мясо белоснежной. Черноголовые овцы, которых в Сомали большая часть, числятся кое-чем вроде применимого компромисса. Посреди бессчетных изображений скотин на стенках Лаас-Гиль время от времени встречаются жирафы. Они вправду жили на этих территориях в десятом тысячелетии до нашей эпохи, но потом ушли на юг.
Виза
На окраине Аддис-Абебы в районе посольств и коттеджей, я находил посольство Сомалиленда — 1-го из 2-ух непризнанных стран, образованных на местности разбитого войной Сомали. Тут, в Эфиопии, посольство Сомалиленда выдавало визы всем желающим — смазанный штамп ценой в 40 баксов. Дважды я выходил к голубому флагу официального посольства Сомали. Наверняка, можно было набраться наглости и спросить у их, как отыскать консульство Сомалиленда. Но это смотрелось бы таковой же наглостью, как позвонить, скажем, Патрушеву и спросить у него телефон Закаева. Зелено-бело-красный флаг Сомалиленда был найден на обратной стороне вывески посольства ЮАР. «Мне нужна виза», — произнес я девице, пересчитывающей огромную сумму американских баксов. За ее спиной висела туристская карта достопримечательностей Сомалиленда. По всей карте были рассыпаны изображения полудрагоценных камешков. «У нас очень богатая страна», — произнесла женщина и отвела меня к послу. «Журналист?» «Дизайнер», — соврал я. «Как будете добираться до нас?» — «Автобусом через Эфиопию». — «Цель?» — «Посмотреть Сомали». — «Сомалиленд!» «Да, естественно, — поправился я. — Сомалиленд». «У нас очень богатая страна, — произнес засол. — Вы почти все увидите, когда будете путешествовать по Сомали». «По Сомалиленду», — поправил я. «Да-да», — произнес засол и поставил на визу свою роспись.
Затопленные корабли в гавани Берберы способны напомнить о том, что когда-то это был большой рыболовный порт
Транспорт
На границе мне поставили выездную печать и махнули рукою. Я пролез под шлагбаумом и вышел из Эфиопии. Под заржавелым навесом, изготовленным из распрямленных консервных банок, я получил въездной штамп. «Добро пожаловать в Сомалиленд», — произнес пограничник. «Мне необходимо в столицу, — произнес я. — В Харгейсу». Пограничник поднял палец в сторону скопления заржавелых машин. Их было три либо четыре. Все белоснежного цвета, все с правым рулем, все «Тойота Марк-2». В каждой из машин было по три ряда сидений. На 2-ух задних посиживали по четыре человека, на пассажирском месте рядом с водителем садились двое. Это были наилучшие места, единственное неудобство которых заключалось в том, что сидевший поближе к водителю, был должен временами подымать правую ногу — в те моменты, когда необходимо было переключать скорость. Я сел в машину, в какой уже посиживали трое, и еще длительно ожидал, когда наберутся другие пассажиры: машины тут отчаливали только при наивысшем заполнении. А позже перегруженные и проседающие они на всей скорости мчались вперед, не обращая внимания на страшное состояние каменистой грунтовки, расшугивая тучами пыли бабуинов, которые приходили из глубины пустыни на обочины дорог, полагая, что тут, во-1-х, интересней, а во-вторых — больше смачных отбросов.
Сомалилендский шиллинг
Мне необходимо было поменять 50 баксов. В центре Харгейсы я обошел полдюжины обменных пт, любой из которых представлял собой грубо сколоченную голубую конструкцию, напоминающую буфет. Курс был один — 6 тыщ сомалилендских шиллингов за 1 бакс. Самой большой купюрой в Сомалиленде была бумажка в 500 шиллингов. На 10 баксов можно было получить полкило средств. По этой же причине любой из буфетов имел большой, затянутый сетью отсек, в каком лежали кубометры средств. Я отдал 50 баксов. Взамен мне дали восемь с половиной пачек. Они были распухшие и грязные. Купюры были переклеены скотчем и скреплены резинками. Они липли к рукам, некие осыпались трухой, как осенние листья. Пересчитывать средства тут было не принято. Я попробовал убрать их в кармашек, но туда поместилось только две пачки из 9. Наверняка, я смотрелся очень несуразно. Так как кто-то осторожно тронул меня за плечо и отдал пакет. Позже с пакетом средств я посиживал в рыночной столовой, ел мясо и пил сладкий сомалийский чай с молоком. «Сколько с меня?» — спросил я парня, бегающего взад-вперед с тарелками. В руках у меня была одна из пачек. Сантиметра три толщиной, не меньше. «Примерно столько», — пошутил юноша и показал пальцами что-то в районе полутора см.
Кат
Буфеты для реализации ката были такими же, как буфеты для обмена средств, только зеленоватые. Увязанный в недлинные толстые веники кат — побеги произрастающего в примыкающей Эфиопии наркотического кустарника — продавался всюду. В промышленных масштабах грузовыми самолетами его перевозили российские летчики. С зеленоватых буфетов кат продавали мужчины, дамы и даже малыши. Брали — только мужчины. Пряча зеленоватые веники от броского солнца под рубахой, они шли по улице, методично щипая от веника по листочку и отправляя в рот.
В стране, где для алкоголя не существует даже подпольного рынка, кат был его повсеместным и законным заменителем. Легким наркотиком, эффект от которого может ощутить только тот, кто привык жевать его с юношества и никогда не пробовал ничего другого.
Я сообразил это в тот денек, когда раздолбанная «Тойота Марк-2» везла меня из Харгейсы в Берберу — главный порт Сомалиленда. Рядом со мной посиживал представитель Министерства культуры и туризма Сомалиленда по Бербере. В его руках был большой веник ката. Стремительно, как скотина, набредшая на смачный кустик, министерский щипал кат. Была ночь, машина неслась по нехороший дороге. Позже был хлопок лопнувшей шины, и машина резко съехала на каменистую обочину. Погасли фары. Покачиваясь, министерский вышел в мглу. «А ведь я знаю язык гиен! — кликнул он. — Они там, эти гиены. Там, за буграми! Тут все кишит гиенами. Они всюду. Я вижу, как пылают их глаза. Ау, мистер гиена, слышишь меня? Я не боюсь тебя, мистер гиена!» Он орал длительно, а позже сел в машину и, кажется, уснул, сжимая обглоданный веник.
Орудие
«Это мой паспорт. А это мое разрешение на ношение оружия». Саид, менеджер отеля выложил на стол все свои документы. Тихо журчал фонтан. Мы посиживали в скрытом внутреннем дворе отеля «Ориент» — наистарейшего отеля Сомалиленда. Над его входом было написано: с 1953 года. Телек демонстрировал «Аль-Джазиру». Разрешение на ношение орудие представляло собой желтоватый кусочек плотной бумаги, разбитый на две части: сверху был нарисован пистолет, снизу — автомат. В обеих частях ручкой были изготовлены отметки. «У меня есть и то и это, — произнес Саид. — Токарев и Калашников. Это отличные, надежные машины. Российские машины!» На слове «русские» он сделал особенное ударение. Я отхлебнул остывший чай: «Зачем?» — «У меня шестеро детей». Я кивнул. Джипы, забитые вооруженными автоматчиками в гражданском, нередко останавливались на дороге, чтоб подвезти меня либо предложить помощь. «И у всех российское?» «Русское орудие самое лучшее», — убежденно произнес Саид. «Да», — произнес я. За два денька ранее ко мне подошел старый сомалиец. «Ты откуда?» — спросил он. «Я из России», — произнес я. Он длительно тряс мою руку. Позже именовал мне свое имя, я именовал свое. «Михаил, — произнес он. — а Калашников еще живой? Какой человек, какой величавый человек! Он же всем нам отдал свободу. Всей Африке!» Он отпустил мою руку и улыбаясь пошел далее.
Скотины
Я попал в Лаас-Гиль со второго раза. Только после того как на 2-ой денек привез разрешение Министерства культуры низкому полицейскому-экскурсоводу, который посиживал в центре пустыни в каменной будке без электричества и охранял Лаас-Гиль. В 1-ый денек у меня не было никакого разрешения. Я длительно бранился с ним, позже в символ примирения ел из одной тарелки рисовую кашу. Позже мы решили позвонить министру культуры. Была пятница, единственный выходной в мусульманской неделе. «Вы находитесь в Лаас-Гиле незаконно, — произнес министр культуры. — Я ничем не могу вам посодействовать — я отдыхаю. Зайдите ко мне завтра».
В переводе с сомалийского «Лаас-Гиль» значит «Верблюжий колодец». В декабре 2002 года этот большой пещерный комплекс с наскальной живописью обнаружила французская экспедиция. Французы сделали малость: отмыли часть изображений, многим из которых оказалось около 11 тыщ лет и объявили Лаас-Гиль самым весомым монументом эры неолита во всей Африке. Позже французы ушли, оставив после себя малость колющейся проволоки и каменную будку для охраны. Там, в пещерах Лаас-Гиля, на стенках и потолках были люди, собаки и жирафы. И скотины. Нарисованные в три цвета — красноватый, белоснежный и темный — скотины были одеты в церемониальные рубашки. Крохотные люди чуть доставали коровам до груди; 11 тыщ годов назад божества были больше человека.
Я вышел из каменной будки и увидел впереди себя девченку 4 либо 5 лет. В руках у девченки была длинноватая, в два ее роста, пастушья палка. За девченкой массой стояли застенчивые белоснежные козы. С того времени как 11 тыщ годов назад люди нарисовали на стенках пещер Лаас-Гиля корову-бога, почти все поменялось. Компания Nestl принесла в Африку доступное сухое молоко, и сомалийцы закончили разводить скотин, так как никогда не разводили скотин на мясо, только для молока. Того, кто дает для тебя молоко, нельзя убивать ради мяса. Девченка и ее козы смотрели на меня, как на снежного человека. Полицейский что-то произнес девченке, из чего я разобрал только одно слово — «русский». Тогда и одна из коз подошла ко мне и встала фронтальными лапами мне на грудь, как большая рогатая собака, напористо выпрашивающая смачную суповую кость.
Отправляемых на экспорт коз и овец никогда не отделяют друг от друга, загоняя на борт грузовых кораблей одним потоком.
Российские
«Ты прибыл из величавой страны, — произнес мне таксист. — Из самой величавой страны в мире». Как и все, кому я гласил, что приехал из Рф, он длительно тряс мою руку, а позже длительно признавался в любви ко всем русским правителям, начиная с Хрущева. Российские были в Сомали недолго и издавна. В семидесятые желали строить тут социализм. Выстроили дома, поликлиники и гигантскую военно-морскую базу в Бербере. Позже началась война, и, бросив все, российские ушли. От домов и больниц не осталось ничего. Где-то повдоль дорог стояли обгоревшие русские танки, которыми СССР исправно пичкал страну даже после официального ухода. Но в Сомали как и раньше отлично быть русским — представителем самой величавой страны на земле, где интерес людей сравним только с их отвагой и желанием посодействовать. Таксист длительно говорил мне о том, как мне подфартило, что я родился в СССР. Я уже знал, что он произнесет в конце. За два денька ранее я гласил с распорядителем гостиницы в Харгейсе. «Я слышал, у вас убивают африканцев, — произнес он. — Скажите Путину, чтоб такового не было. За что?» «У вас в Москве много бритоголовых, — произнес мне на улице студент института Харгейсы. — Как вы считаете, если я поеду туда обучаться, меня уничтожат?» «Скажите Путину, чтоб у вас закончили убивать наших», — произнесла мне в автобусе дама, окончившая Воронежский педагогический в 1986 году. «Скажите Путину, чтоб он наказал их, — произнес мне таксист. — Ведь так нельзя». В Сомалиленде, где зайти с улицы в хоть какое министерство может каждый, я тоже был человеком, который, гуляя по Москве, мог зайти в Белоснежный дом и поболтать с премьером. Я кивал головой.
Пираты
В Сомалиленде нет пиратов. «Они все в Пунтленде», — произнес кто-то. «Они все в Могадишо», — произнес другой. Было видно, что я задавал раздражающий вопрос. И это было понятно. Я просто могу представить для себя такую ситуацию: на Тверском бульваре ко мне подходят, скажем, америкосы и требуют поведать про русскую мафию. «Поверь мне, все пираты в Пунтленде», — произнес мне Мухаммед. Ему было 27. Мы посиживали в порту Берберы. Он приходил сюда каждый денек, пытаясь отыскать работу. Работы было малость: опустить это, разгрузить то. Один либо два бакса в денек, не больше. «Знаешь, — произнес Мухаммед. — Если б в Сомалиленде были пираты, я был бы одним из них». Отсюда, издалека, из порта, он показал мне собственный дом. «Вон там, на 2-ой полосы домов». Его палец демонстрировал на заброшенный рыбацкий район. Я был там вчера. Обвалившиеся фасады, заколоченные окна и навечно закрытые двери, над каждой из которых была полустертая вывеска — что-то вроде «Fishing Company». Оттуда, с пыльной полумертвой набережной, раскрывался вид на весь залив, плотно утыканный затопленными кораблями. «Когда-то, до всех войн, тут было сильно много кораблей и сильно много рыбаков, — произнес Мухаммед. — Сейчас, после войны, все эти корабли на деньке, а все рыбаки лишились работы. Я тоже был когда-то рыбаком, а на данный момент я грузчик. Ты ведь понимаешь, кто становится пиратом?» Я кивнул, и мы стали гласить о чем угодно, только не о пиратах. А позже Мухаммед произнес: «Я пойду. Мне нужно находить мама. Она безумная, это не шуточка. Вчера, пока нас с сестрой не было дома, она ушла, уже 2-ой денек не можем ее найти». И он пошел в сторону портовых ворот.
Скот
На купюре в 500 сомалилендских шиллингов изображена оживленная сцена: несколько погонщиков, размахивая в воздухе руками, загоняют огромную отару белоснежных с темными головами овец на грузовой корабль. Если веровать тому, что говорят снутри Сомалиленда, и тому, что пишут за его пределами, экспорт скота — это единственный более-менее размеренный доход нищей страны. В ожидании корабля я бродил по порту и следил за тем, как откуда-то из-за контейнеров и циклопических цистерн на причал в ночную мглу вытекали тыщи белоснежных овец с темными головами. Погонщиков было около 3-х 10-ов. Вооружившись длинноватыми палками, на концах которых были привязаны пластмассовые бутылки, по узеньким трапам они загоняли овец на два готовящихся к отплытию корабля. 1-ый был большой и белоснежный. С трубой, несколькими палубами и прекрасной рубкой. Он сверкал, как новогодняя открытка, и шел с грузом в 7 тыщ овец в Йемен. 2-ой был сероватый и древесный, с голубыми поручнями повдоль палубы и темной закопченной трубой. Если отнять трубу, корабль смотрелся так, будто бы выплыл из XVI века. Его экипаж состоял из индусов-мусульман — нередкое явление в Аравийском море. Конкретно на этом корабле я был должен отплыть в крохотную соседнюю страну Джибути, чтоб получить там эфиопскую визу и возвратиться назад в Эфиопию. Сконцентрированно и ожесточенно индусы помогали распределять черноголовых овец по трем уровням корабля. Длинноватые палки в руках погонщиков никогда не касались овец. Они только время от времени стучали ими по земле либо размахивали в воздухе. Людям, занимающимся разведением овец в протяжении нескольких 1000-летий, не надо лупить животных, чтоб те слушались. Овцы проявляли понятливость и не издавали ни звука, видимо, не догадываясь, что все еще живые только поэтому, что в нищей стране нет кораблей с морозильными камерами. Был 3-ий час ночи, до Джибути, по заверениям, было 14 часов хода, и овцы уже начали заполнять верхнюю палубу. Их белоснежные спины были помечены хной — марка поставщика. Я еще не знал, что когда корабль выйдет в море, разыграется шторм, и дорога до Джибути займет практически двое суток. Я еще не знал, что старенькый древесный корабль полон тараканов и крыс. И что когда я приеду в Джибути, пойдет дождик, и все улицы городка покроются непролазным слоем грязищи.
Но, кажется, я знал одно: все это было лучше, чем смотреть за ценой бивалютной корзины, возлагать, что ОПЕК вот-вот введет квоты на добычу нефти, глядеть из окна на замершее строительство дома класса люкс и страшиться увольнения по собственному желанию. Под ногами у меня была голубая палуба, и отсюда, с голубой палубы, все казалось таким же легким, как отстирать березовый сок с темной футболки. Потому я лег на палубу, накрылся старенькым одеялом и мгновенно заснул.
Текст: Миша Казиник
Фото: Миша Казиник